От автора

 

К 1986 году я практически увидел весь мир, за исключением лишь Советского Союза. Это тем более странно для фанатика-путешественника, который является частично сербом, поскольку сербы часто бывают русоманами. Таковым являлся и я, так долго задержавшийся с узнаванием русских на их родной земле в контексте постройки коммунизма, который мне был даже более противен, чем тот, который я наблюдал в стране моего рождения Югославии. Наконец, в 1986 году, я погрузился в пучину. «С Финляндского вокзала в Финляндию» - частица меня, каким я был тогда, и Советский Союз, каким я его увидел. Это документ.

 

Очень малая часть этой истории, или приключения, является вымыслом, за исключением лишь измененных имен. «Нина» всё ещё существует, теперь уже 34-х лет. Мы всё ещё друзья. Её мать живет в Таганроге, на Азовском море, прекрасном городе Антона Павловича, Ипполита Чайковского и царя Александра I.

 

Я сейчас другой человек, с другими взглядами. Если я стал лучше, то во многом благодаря России и её людям, которых я узнал и полюбил во время своих 50-ти путешествий по всей её широте. Я верю, что только сербы, евреи и поэты могут любить Россию больше, чем даже русские.

 

 

 

Владимир Й. Конэчны

Солана Бич, Калифорния

18.10.2004 г.

 

 

Перевод Елены Шалониной

2004 г.

 

---

 

С ФИНЛЯНДСКОГО ВОКЗАЛА В ФИНЛЯНДИЮ

(Путевые заматеки)

 

FROM FINLAND STATION TO FINLAND

(Notes from a journey)

 

Владимир Й. Конэчны

Vladimir J. Konečni

1992 г.

 

Перевод Марины Кисловой

1995 г.

 

 

 

            Начало октября 1986 года. Приближается конец еще одного грандиозного матча за звание чемпиона мира по шахматам между Карповым и Каспаровым. Москвичи, затаив дыхание, всей душой болеют за Каспарова, дерзкого и, наверное, наполовину еврея, но, как утверждают, не члена партии, как его противник. Каждый вечер в одном из баров гостиницы "Националь", до которого рукой подать от Красной площади, я смотрю чемпионат по телевизору с другими иностранцами, местными милицейскими агентами и шикарными проститутками. Некоторые игры длятся по пять часов, но тем не менее показываются без перерыва. Ни остроумные зарисовки из частной жизни игроков, ни глупые комментарии не нарушают тишину, которая царит на демонстрационной доске, показывающей расположение фигур на данный момент. Для разнообразия эта картина чередуется с показом в профиль одного из двух игроков, глубоко погруженного в игру. Они наклонены вперед, их головы находятся в нескольких дюймах друг от друга, тела напряжены, как будто они участвуют в схватке по армрестлингу.

 

            Бобби Фишер, бывало, так же побеждал предшественников Карпова и Каспарова приемами, никогда не виданными ранее или со времен матчей на первенство мира. Для американцев-патриотов он был эксцентричным чудаком, модным лишь на короткое время. Русские же, наоборот, смотрели на него с благоговением с того момента, как он одержал победу над их гроссмейстерами: Марком Таймановым и Тиграном Петросяном и разбил Бориса Спасского в финальном матче в 1972 году в Рейкьявике. Можно поспорить, но Фишер остается самым почитаемым американцем в Советском Союзе, исключая лишь пианиста Вана Клиберна. Нельзя объяснить почему, но русские уважают тех людей, которые побеждают их в собственной игре.

 

            Внезапно один из игроков встает и пристально смотрит на доску, находящуюся в нескольких футах от него. Язык его жестов контролируется зрителями так строго, как будто он актер школы Станиславского. После того, как игрок сделает ход, наступает некоторый момент неизвестности, пока не будет передвинута фигура на демонстрационной доске. Можно себе представить, как многочисленные болельщики со всего Советского Союза проигрывают в уме этот ход. Редкость наглядного показа и raison d’être древней любимой игры в шахматы представляют собой резкий контраст с кратковременной трансляцией, отсутствием желания и коммерческим тщеславием на Западе. Обманчиво простая доска с 64 черно-белыми клетками и 32 деревянными фигурами, поделенная на две армии, отлично символизирует собой средства и способы, с помощью которых советские стратеги намереваются завоевать Запад.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

            Я сажусь на дневной поезд Москва-Ленинград, который мне забронировал неизменный Интурист. Через какое-то время у нас с соседом завязывается разговор. Мой сосед - мужчина около сорока лет, с правильными, четкими чертами лица, одет он официально. Разговор начинается на русском. Русский язык я нигде специально не изучал, но вполне могу понимать, основываясь на знании сербохорватского языка и всю жизнь читая книги по шахматам на русском языке. Вскоре разговор переходит на более серьезные темы.

 

            (Это происходило в те дни, когда Горбачев только пришел к власти и еще не успел побить президента Рейгана в западноевропейских рейтингах популярности. Дэн Ратер собирался освоить произношение слова "гласность" и близился саммит в Рейкьявике. Арест американского журналиста "Ньюс энд Уордл Рэпорт" Данилова уже произошел, но Матиас Руст еще должен был приземлиться на Красной площади.)

 

            Мой сосед, чувствовалось, смущался говорить по-русски: он косился на людей вокруг нас. Я не нахожу это странным: если бы даже он был агентом КГБ, было бы нежелательно быть подслушанным другими агентами, будь то на службе или нет. Я пробую заговорить на английском и вижу, что он его знает, но снова легкое движение головы, указывающее на пассажиров, сидящих напротив нас. Неожиданно он бегло заговорил на испанском, а я, к счастью, достаточно хорошо знаю этот язык. И следующие семь с половиной часов мы беседуем на испанском.

 

            Я рассказываю ему, что являюсь профессором университета, психологом, в свою очередь, узнаю, что он майор Советской Армии, специализирующийся на криптографии испанского языка. Что хорошего в выборе этой специальности так это, как я думаю, то, что по этой специальности существует столько работы, сколько душе угодно, если учесть Центральную Америку и тд. На эту тему я больше не задаю вопросов, а он, кажется, и не ждет их. Много он мне не сказал, но он сказал больше того, что должен был. Дело в том, что в существовании таких специалистов нет ничего нового. А возможный вывод - он сказал мне правду.

 

            Через какое-то время он спросил, какой из политических партий я отдаю предпочтение. После моего ответа он широко улыбнулся "Ме dio mucho gusto conocer a un Yankee Republicano". Циник, услышав это, возможно, воскликнул бы: "Конечно, две самые могущественные армии нуждаются друг в друге, а республиканцы больше, чем демократы, любят тратить деньги на вооружение, вот почему он был рад встретить Вас." Но когда я поинтересовался о причинах его замечания, он объяснил, что он всегда представлял себе республиканцев семидесятилетними старцами, скучными и не интересующимися чужой культурой, что моя профессия, возраст (приблизительно его) и хорошее знание о некоторых отдаленных районах Советского Союза (например, озера Байкал) удивляют его.

 

            Почему Советский Союз держит своих граждан фактически в тюрьме? Он совсем не обиделся на вопрос и просто ответил, что существует страх утечки мозгов. Я же указал на то, что (основываясь на литературных произведениях и наблюдая каждодневное поведение людей) даже самый бедный и притесняемый русский человек, кажется, горячо любит свою страну, и я уверен, что если даже полностью откроют границы, то уедет только небольшая группа людей. Оживившись, он сказал: "Вы уверены? Зачем вы думаете была построена Берлинская стена?" Я ответил, что когда исчезнет Восточная Германия, они сделают страну такой, как будто бы это та же Германия, которую они покинули." Я упомянул о больших трудностях приспособления к западному образу жизни как белых русских эмигрантов,. приехавших после большевистской революции, так и сегодняшних добровольных русских изгнанников. В любом случае, я считаю, что границы Советского Союза должны открыться или разразятся накопившиеся внутренние конфликты.

 

            Затем я рискнул спросить о его мнении по поводу тех причин, по которым Советским Союзом применяется система порабощения тех людей, которых ненавидят как внутри страны, так и за ее пределами. "Восточная Европа, прибалтийские государства, Армения, Афганистан, Монголия..." - перечислил я. "Вы, несомненно, знаете, что это буферная зона, cordon sanitaire, который даст нам выиграть время и спасти жизни русских жителей в случае нападения", - сказал он сухо. А что будет со всеми этими притесняемыми людьми? Он долгое время смотрит в окно, и наконец говорит: "Очень жаль, но это факт, что эта стратегия была продумана очень давно и от нее зависит многое другое". Слава богу, он не произнес ни одного ложного слова о "международном коммунистическом братстве" или о якобы улучшающихся условиях жизни в социалистических странах. Ясно было, что он не является ни советским идеологом, ни западным коммунистом, что он реалист, солдат, и в этом он был честен.

 

            Чуть позже он достал карманную шахматную доску (одну из тех, где клетки на доске имеют дырочки, а каждая фигура шпинек, чтобы фигуры держались на доске и не падали) и с надеждой спросил меня, играю ли я в шахматы. Зная, что я американец, можно было прочесть явное колебание на его лице о моей способности играть - против явно превосходящих сил. Мне показалось, что это хорошо: если бы он был агентом КГБ, он бы наверняка знал, что детство я провел в Югославии, в стране, где царит дух шахмат. А может быть, знание этого факта и заставило его предложить мне сыграть?

 

            Мы оба пробовали использовать разнообразные обходные маневры, блокады и стратегические жертвы. В конце игры ключевая пешка майора не выдержала натиска многочисленных фигур с разных сторон, и предрекла ослабление его сплошной обороны. Майор пожал плечами, и мы пошли в вагон-ресторан apres-chess, где щедро угощал меня водкой, икрой, огурцами и черным хлебом, упорно отвергая мое предложение заплатить поровну по счету. Это был офицер, джентельмен, а также (судя по тому, как мало я знаю о криптографии) - ученый. Возможно, что даже поэт-романтик (по крайне мере пишущий на испанском языке): его вдохновенные слова об отражении тонких белых берез в прудах и озерах на закате, когда мы приближались к Ленинграду, были очень поэтичны. По прибытии в Ленинград, после того как мы уже простились (тепло, хотя и сознательно изменив имена), он вдруг сказал: "Кто знает? В один прекрасный день, может быть, Ваша страна и моя будут вместе против всех других. "Уже будучи в интуристовском такси у меня не выходила из головы фраза "...en contra de todos".

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

            Гостиница "Прибалтийская" в Ленинграде, построенная шведской компанией, считается самой элегантной современной гостиницей в Советском Союзе, но просторные мраморные прихожие так же, как и моя комната N 5032, холодны для тела и глаз, несмотря на обязательные деревянные детали. Многие детали здания неудобны и их назначение немного, но раздражающе беспорядочно. Какой это вид эстетики? Не "l'art pour l'art". He "l'art pour le dessin". He "le dessin qui peut passer pour l'art". Это --скандинавский "mauvais dessin qui se promène comme art médiocre": плохое здание, замаскированное под посредственное искусство. Но тем не менее она гораздо лучше соцреалистического чудовища - гостиницы "Россия" в Москве.

 

            В ней есть одна интересная деталь, которую не найдешь в скандинавских гостиницах. Шторы не могут быть полностью задвинуты, и остается брешь около 75см в середине окна. Моя комната довольно высоко, на пятом этаже, но перпендикулярно крылу, где она расположена, существует другое крыло. Сквозь брешь мне открывается прекрасный вид Невы-реки, а для телескопов КГБ, возможно, прекрасный вид внутренней обстановки моей комнаты. (В советских гостиницах встречаются странные инструменты и процедуры.) Зачем следить за мной? А почему бы и нет? Я иностранец, к тому же американец, путешествующий по всему Советскому Союзу без. определенных причин. Этого достаточно, чтобы наблюдать за мной - по крайней мере, моя параноя так предполагает. Но параноики также могут иметь и врагов во плоти.

 

            Присутствие некоторых туристических групп очевидно только в прихожей гостиницы, когда они снуют туда-сюда в поисках достопримечательностей. Одна из групп, члены которой заметны в ресторанах и барах, тем не менее является "Эншент энд Гонорэбл Артиллэри Компани"1 из Массачусетса - сообщество юристов, врачей, летчиков и людей других мужских профессий из района Бостона, путешествующих каждый год в разные места, по-видимому ради исследования, или уезжающих от жен, чтобы развлечься. Один из них дал мне значок, на котором было написано "Я люблю тебя Петя", как знать, может быть, он принадлежал царю Петру Великому, в городе которого мы находились. Другой спросил меня, был ли я назван в честь Ленина. И я объяснил, что свое имя получил в честь Святого Владимира (князя Владимира Святославовича Киевского), что является отчасти правдой.

 

            Можно увидеть так же много финнов (некоторые из них слегка навеселе, идут пошатываясь), они наняты на работу в Ленинграде на технические профессии. Затем здесь представлено разнообразие напуганных, экзотически выглядящих аппаратчиков из разных концов огромной Советской империи, так же как и функционеров от братских коммунистических партий Запада (их легко узнать по языку, одежде и цвету кожи). Это очень интересный melange, который соответствует эпохе расцвета Древнего Рима или может сравниться со зданием ООН в Нью-Йорке, но политически, возможно отчасти с левым уклоном.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

          Однажды вечером, выходя из лифта на пятнадцатом этаже, где расположен валютный бар, завсегдатаями которого являются солдаты Артиллерийской компании, ко мне подошла девушка и протянула листок бумаги. Вначале я подумал, что она не говорит на английском и нашла новый способ, как пристать к мужчине. В валютных барах в гостинице практически нет ни одного русского мужчины-покупателя (по-видимому, в обязанности КГБ входит выполнять обязанности барменов), но часто можно увидеть русских filles de joie, которым позволяется по определенным причинам проводить там время. Эта девушка выглядела иначе. Ей было не больше 18 лет, и она была поразительно красива, что является уникальным в юных русских девушках: блондинка, широко посаженные темно-голубые глаза, превосходная кожа, хрупкие черты, аристократические манеры. Да, она интересна, но менее интересна, чем сообщение, отпечатанное на ротаторе: "Пожайлуста, помогите нам освободить Сахарова".

 

          Сахаров все еще заключен в Горьком, Саммит в Рейкьявике должен начаться через несколько дней, и поэтому это обретает какой-то смысл. "Мне нужно кое-что уладить, но если, вернувшись через несколько минут, вы будете все еще здесь, то мы могли бы выпить по чашке чая, если вы, конечно, не возражаете?"- сказал я ей и пошел в туалет, собраться с мыслями и обдумать происходящее. Я сжег листок бумаги (наивная, бессмысленная предосторожность, казавшаяся мне в то время важной) и решил, что стоит рискнуть и узнать немного больше об этой девушке.

 

          Когда я вернулся, то увидел, что она протягивает записку другому американцу, который взял ее, посмотрел, вернул обратно и исчез в лифте. (Нет риска, но нет и открытий.) Нина Михайловна2 и я пробыли в баре около 20 минут. Оказалось, что ей шестнадцать лет, даже моложе, чем я думал. Она рассказала, что она вместе с несколькими школьными друзьями решила распространять листовки "Свободу Сахарову". Она, казалось, была идеалисткой, серьезной, чистой. Я думаю, насколько же это глупо, учитывая ее зрелость и принятые на себя обязательства, называть Нину ребенком,как бы это случилось, если бы с ней обращались по американским законам. Может сложиться впечатление, что наши подростки предумысленно выставлены детьми, учитывая постоянно растущее число социальных фондов, преследующих свои собственные цели. Родители же и законодатели, возможно, находят трудным противиться покровительствующему психологическому лепету.

 

          Мы договорились с Ниной на следующий день пойти в Эрмитаж и Казанский Собор на Невском проспекте. Я проводил ее из бара, неся ее зажженную сигарету, и тут, к моему удивлению, я увидел двух горилл в форме (один был в белом мотоциклетном шлеме), загородивших дорогу. Не тронув меня, они схватили ее под руки и втащили в ждавшую кабину лифта. Двери захлопнулись, ее горящая сигарета осталась дымиться в моей руке. Это была сцена, которую трудно забыть: большие глаза Нины останавливаются на мне, она кричит "Отпустите меня!", и гориллы сильно ударяют ее по голове, - и которую сейчас я всегда вспоминаю, когда слышу, как люди с Запада лестно отзываются о Советском Союзе (глупости, которые просачиваются с хорошими намерениями, но которые преступно наивны).

 

          Я побежал обратно в бар, к столику так называемых бостонских солдат, и рассказал им, что был свидетелем сцены, когда милиционеры били девушку. Они (многообщающий юрист из Бостона и летчик восточных линий) тут же вскочили и, что делает им честь, последовали за мной к лифтам. Мы подошли к регистрационной стойке и рассказали администратору о том, что произошло, опуская детали, касающиеся Сахарова. В вестибюле самой престижной гостиницы России, полной иностранцев со всего мира, мы говорили во весь голос о жестокости милиции. Мое решение было предать это как можно большей огласке с той целью, чтобы угроза скандала могла спасти Нину (и меня). Возможно, в будущем у меня бы и возникли сомнения относительно моих действий, но тогда это казалось правильным.

 

          Администратор Полина Андреевна сделала несколько телефонных звонков, после которых через минут десять к стойке подошел один из двух милиционеров. В нашем присутствии, на русском языке (юрист из Бостона это также понял) она спокойно спросила его, действительно ли он ударил девушку: "Вы били девушку?"3 Он ни разу не посмотрел на нас и мягко говорил обо всем с Полиной, которая затем сказала нам, что Нина была арестована за нарушение порядка. На это я ответил ей, что мы это так не оставим и мы надеемся, что к завтрашнему утру она будет на свободе, цела и невредима. Я также добавил: "Полинушка, пожайлуста, попросите офицера милиции показать нам тот советский закон, где разрешается за что бы то ни было бить девушек". Со странным, даже дерзким выражением глаз, Полина перевела, правда, я думаю, очень уж сочувственно, тем самым нанося себе вред. Милиционер ушел, не сказав ни слова, а я, в свою очередь, поблагодарил Полину за ее доброту.

 

          На следующий день после обеда я позвонил Нине. Я нарочно позвонил ей не из своей комнаты, а на людях, воспользовавшись помощью служащего на почте в гостинице. Мать Нины, Ольга Сергеевна, взяла трубку и без всяких колебаний передала трубку Нине. Она была отпущена из тюрьмы и, очевидно, рада меня слышать. Мы передумали пойти в музей (очень много риска для ложных обвинений) и договорились встретиться в самом людном месте, на большой площади напротив гостиницы.

 

          Вход в гостиницу находится высоко над тротуаром, как будто бы на пьедестале, он построен в безвкусном громоздком стиле, при помощи которого русские пытаются потрясти своих соотечественников и людей "третьего мира". Ровно в семь часов вечера, как только я вышел из гостиницы, я увидел Нину, стоящую у входа в магазин "Берёзка" (только для иностранцев), около 200 м от перехода на площадь. Мы побежали навстречу друг другу, я внимательно осмотрел ее лицо не было ли синяков и следов страха и подозрения. Она сказала, что в тюрьме ее не били. Когда мы направились ко входу в гостиницу, чтобы подтвердить право Нины там находиться, один из тех самых горилл как из под земли вырос перед нами. Нина тяжело задышала и схватила меня под руку (мгновением раньше он взял ее под локоть). Я мягко убрал его руку, сказав, что она со мной, и он, наверное следуя указаниям избегать других недоразумений, уступил. Мы прошли без дальнейших препятствий.

 

          "Уехала на пять дней", - сказали нам грубо, когда мы поинтересовались о Полине Андреевне. Говоря по-русски, называя ее "Полинушка" (уменьшительное имя для придания теплоты, которое только славяне могут почувствовать), обращаясь с ней по-доброму (возможно, это и пробудило в Полине симпатию ко мне) отразилось на ее, можно надеяться только временном, отстранении. (Мало вероятным даже тогда казался отпуск на Черном море). Я сказал новому администратору: "Вчера эту девушку ударили в моем присутствии и она была без причины арестована в этой гостинице. Я не хочу, чтобы это повторилось еще раз. Существует ли закон, запрещающий ей находиться здесь?"

          "Нет, но она должна уйти после одиннадцати вечера."

          "Она может оставаться, и, пожайлуста, покажите мне, где в кодексе написано, что советский гражданин должен уйти из гостиницы к одиннадцати вечера?" Администратор угрюмо посмотрела на меня.

 

          Мы пообедали, выпили несколько чашек чая, и даже прошли в мою комнату, где Нина ради шутки задвинула шторы, и я показал ей слайды Биг Сур4. В 11.15 вечера, достаточно поздно, чтобы разозлить власти, но не нарушая закон по большей части, мы подошли к стойке: "Мой друг сейчас покидает гостиницу. Пожайлуста, закажите такси." Регистратор огрызнулась: "В это время ночи такси не может быть заказано".

 

          Разрешить Нине возращаться одной на автобусе было, учитывая обстоятельства, невозможно, но и я не хотел разыгрывать из себя героя, провожая ее до дома в этот час. Выйдя из гостиницы, мы заметили, что на склоне, ведущем ко входу, припаркована машина, напоминающая такси. Мы сели в машину, но после первого же взгляда на шофера, переглянувшись, вышли из противоположной двери: лицо шофера напоминало лицо охранника из ГУЛАГ, начальника "такси специального назначения". Мы вернулись в гостиницу и терпеливо стали ждать дальнейшего хода событий, заставляя администратора чувствовать себя неловко.

 

          Спустя двадцать минут перед входом в гостиницу остановилось такси, из него вышел мужчина и поспешил к регистрационной стойке. Я спросил у него, не американец ли он? Он кивнул и сказал, что ему нужна мелочь, чтобы расплатиться с шофером. Прежде, чем администратор спохватилась, я схватил его под правую, а Нину под левую руку, и мы побежали к такси. Я захлопнул за Ниной дверь такси, бросил три рубля и пять долларов шоферу, и попросил трогаться, как можно быстрее. Шофер, молодой парень в черной кожаной куртке и джинсах "Левис", который, казалось, был рад долларам и, должно быть, видел не раз в кино, как удирают, так что он с готовностью воспринял просьбу, колеса "Москвича" завизжали.

 

          Американец из такси оказался еще одним солдатом из Бостона, и когда мы поднялись на пятнадцатый этаж, мне предложили почетное членство в Эншент Артиллери Компани. Позже мы подняли бокалы за царя Петра Великого, за Санкт-Петербург и за Петроград. А закончили мы вечер, пропев охрипшими голосами "Господи, благослави Америку". Получив хорошие чаевые, КГБ-эшные бармены присоединились к нам, я не могу передать с какой радостью.

 

          Я снова встретился с Ниной после обеда на следующий день. День выдался морозный, ветреный. Мы были счастливы, но уязвимы и беззащитны на абсолютно пустой Серой Площади перед гостиницей. У меня было чувство восхищения и заботы за эту смелую девочку, но в то же время чувство беспомощности. Я не мог дать ей денег, чтобы она сменила свое старое пальтишко, которое носит каждый день, потому что это было бы опасно для нас обоих, а деньги могли просто у нее отобрать. Также я не мог взять ее в короткое путешествие в Хельсинки, находящийся недалеко от Ленинграда, чтобы она хоть краешком глаза увидела Запад, который отстаивает такие ценности, как свобода, справедливость, а она защищает их в свои шестнадцать лет, даже не имея преимуществ западного образования.

 

          Хотя присутствия на площади гориллы не заметно, мы подумали, что было бы неразумно опять идти в гостиницу, тем самым еще больше раздражая власти. Такой шаг уже был сделан и повторять его еще раз не было нужды. Вместо этого мы пошли погулять по набережной, расположенной за гостиницей. Здесь воды Невы и Финского залива начинают смешиваться. Я поднес горсть воды к губам, как я это делал на озере Байкал, и Нина присоединилась к этому ритуалу.

 

          Ее совесть - это ее собственное дело, сказал я ей, и она должна делать то, что она ей диктует, но я бы дал ей совет, как отец или брат (у ней нет ни того, ни другого), - перестать подвергать себя опасности. Я показал ей, как пишется мое имя латинскими буквами и кириллицей (наивные, любительские попытки перехитрить страшного врага, который любит читать и постоянно фальсифицировать почту), этот ритуал также имел для нас значение. Наше расставание быстро: Нина плачет, и мои глаза полны слез.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

          Вернувшись в гостиницу, я поинтересовался у регистрационной стойки о милиционере, громко спросив, может быть, он был сослан в Сибирь для перевоспитания. Ответ был такой: "Нет, не в Сибирь, но он был отстранен от дежурств на время Вашего здесь пребывания". Конечно же, это пиррова победа.

 

          Артиллерийская компания уехала спустя несколько часов, и я почувствовал себя очень одиноко, не хотелось гулять по Ленинграду из-за того, что случилось с Даниловым и некоторых других вещей. КГБ может легко устроить "несчастный случай", сбив человека машиной без номеров. Наверняка, я не представляю для этих людей никакого интереса, но проблема состоит в том, что они не могут быть абсолютно уверены, что это так без дальнейшего расследования. А я не хочу облегчать им их работу.

 

          Но мои подозрения увеличились еще больше днем и вечером. Ко мне обратились незнакомцы сначала на ломаном русском, а затем, когда я сознался, что понимаю их, продолжали уважительно говорить со мной на местном андалузском испанском, алгарвийском португальском и парижском французском (в тех частях света, где я провел значительную часть времени). Парни из Кадиса хотели поговорить о Филиппе Гонсалесе и о роли НАТО в Испании, португальцы - о судебном процессе в Нью-Бэдфорде, штат Массачусетс, над рыбаками родом из Азораса, обвиняемых в групповом изнасиловании, а француз - интересовался мнением американцев в отношении Ле Пэна, являющего лидером Национального фронта правого крыла. Вместо того, чтобы продолжить, я спросил этих людей об их именах и точном расположении деревень, где они родились, об их семьях и профессиях, затем резко переключился на вопрос, не работают ли они на КГБ. Возможно, трудно убедить читателя в этом, но ни один из этих джентельменов, казалось, не был оскорблен моим последним вопросом. Некоторые из них определенно сознались, что работали на КГБ, в то время, как другие иногда с чувством юмора и подмигиванием почти согласились с этим.

 

          Когда в конце вечера, в баре на пятнадцатом этаже, выглядевшим брошенным без бостонцев, девушка, сочетавшая в себе черты Анны Карениной и набоковской Ады, предложила мне купить бутылку шампанского для нас двоих, то я решил, что с меня хватит махинаций. Я придвинул стул к двери в своей комнате, но так и не смог хорошо выспаться. Сфотографировал рассвет и позвонил в 9.15 утра в Генконсульство США. Настало время привлечь к себе внимание, и тем самым обезопасить себя.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

          Обращение со мной Консульства противоречит различным информационным и туристическим оценкам, свидетельмствующим якобы о безразличии служащих Госдепартамента (и ЦРУ?) за границей. Они немедленно послали за мной большой черный "Шевроле" ко входу в гостиницу. КГБ-эшный привратник и посыльный вытаращили глаза, когда увидели, как шофер Фирс, широко улыбаясь, вышел из машины и открыл мне правую заднюю дверь машины. Вместо этого я сел рядом с ним. Он, казалось, был удивлен и рад этому. Пока мы ехали, прохожие украдкой заглядывали в машину. Все в Ленинграде знают, что машины с бело-красными номерами D004... принадлежат американскому Консульству.

 

          Что значит великолепие Санкт-Петербурга ХVIII века, по которому Фирс везет меня, для Нины? Она гордится своим городом. Важно ли для нее быть уверенной в работе, крыше над головой, медицинском страховании на протяжении всей ее жизни? Она еще слишком молода, чтобы задумываться над этим. О чем же она думает? О свободе передвижения и о свободе того пожилого человека, которого она никогда не встречала. Возможно, что Нине даже безразлична роль Сахарова в развитии советской водородной бомбы. Она представляет его себе лишь как символ сопротивления, просто и идеалистично.

 

          Фирс предупреждает, что прежде, чем войти в Консульство, необходимо выйти из машины и показать свой паспорт. У ворот в Консульство стоят два молодых милиционера в безупречной форме. Я представляю, как, должно быть, тщательно они были отобраны, и как часто каждый из них должен докладывать о поведении другого. Так близко, так давно стоят они к вратам на Запад. Если один попробует войти, застрелит его другой или тоже войдет?

 

          Один из них целую вечность изучает мою фотографию, мы обмениваемся взглядами, долгими, но без враждебности. Оба отдают честь, щелкая каблуками, и мы с Фирсом въезжаем на территорию Консульства через туннель, который, наверное, был свидетелем великолепных лошадей и экипажей в царское время.

 

          Внутри я не обнаружил ничего, кроме вежливости и большой поддержки во время рассказа описанных событий. Меня спросили, хотел бы я покинуть страну первым же рейсом. Я хотел этого, но только в самый первый момент. Потом я подумал, зачем менять свои планы, связанные с работой, из-за задир? К тому же я никогда не видел лесов Карелии поздней осенью. Поэтому, вместо предложения консула, я попросил его выдать мне охранное свидетельство для поездок, и они уверили меня, что это будет сделано.

 

          На обратной дороге с улицы Петра Лаврова в гостиницу Фирс поделился со мной, что для американцев очень трудно работать в СССР. С улыбкой я спросил его, как часто он должен отчитываться перед КГБ. Пожав плечами, он сказал: "Вы знаете, как это делается". У бедного Фирса сейчас другая работа (если вообще есть). Люди, подобные ему, попадают под перекрестный огонь между деятельностью, диктуемой Конгрессом США, когда иностранцы в странах со сложной политической обстановкой заменяются гражданами США, прежде чем Советский Союз внедрит своих граждан в Американское посольство в Москве и Консульство в Ленинграде и шпионским скандалом, связанным с охраной5 посольства и консульства. Но забываешь, как много жертв причиняется взлетами и падениями в американо-российских отношениях.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

          Я запланировал отъезд через несколько дней, которые я провел в основном у себя в комнате, читая. "Известия" и "Правда" кипой лежали на полу. Меня обуревал соблазн запечатлеть на бумаге события, которые произошли, но подумав, решил, что это очень рискованно описывать все полностью. Слава богу, я никогда не был в политзаключении, где бы, без сомнения, я научился, как перехитрить цензоров и чтецов моих писем и дневников.

 

          В газете "Интернэшионал Геральд Трибьюн" от 11-12 октября 1986 года, которую я прихватил в Консульстве, в разделе "новости" я увидел заметку об освобождении поэта Ирины Ратушинской из тюрьмы. Она была приговорена в 1983 году к семи годам исправительных работ в трудовой колонии и пяти годам ссылки за "антисоветскую агитацию и пропаганду". Некоторые строки из ее стихотворения были процитированы в статье6:

 

I will live and survive and be

asked:

How they slammed my head

against a trestle,

How I had to freeze at night,

How my hair started to turn grey

...

I will smile. And will crack some

joke

And brush away the encroaching

shadow.

 

          (В следующем месяце, находясь в Израиле, я увидел заметку в газете "Джерузалем Пост" за 20 ноября 1986 года: "Альберт (Хаим) Бурштейн, 21 года, ведущий активист среди ленинградских отказников, был арестован КГБ на прошлой неделе и посажен на пятнадцать суток. Бурштейн находился под растущим давлением со стороны советских властей, и страшно то, что этот арест может быть прелюдией к более суровым мерам в отношении него. Бурштейн, собиравший информацию о заключенных сионистах и старавшийся помочь их семьям, был вытащен на прошлой неделе из такси пятью работниками КГБ и жестоко избит. Его предупредили: "В следующий раз будет намного хуже".)

 

         Конечно, насколько бы хуже нам пришлось, если бы Нина и я были евреями? Давление со стороны КГБ заставляет или должно заставлять каждого чувствовать себя евреем. В гостинице я старался обезопасить себя. Используя свое полуславянское происхождение, знание русского языка,  знакомство с русской литературой и обычаями и свое имя, в сочетании с тем, что я являюсь американцем, и давал определенную сумму денег на чай в нужное время, я заручился добрым отношением со стороны некоторых членов персонала гостиницы. С Яшей (хорошим человеком, который может организовать обслуживание в номер поздним вечером, если он склонен к этому) я обсуждаю "Бег", фильм по роману М.А. Булгакова о братоубийственной войне между белыми и красными, имеющей важное значение в истории и раскрытии широты карамазовской русской души - от безграничной нежностию до животных инстинктов (так Яша это преподносит). Пожилая женщина Марина забирает в стирку мою одежду каждые несколько дней, стоя на коленях, она разбирает их на белое и цветное, как это было в крепостной России. Она зовет меня "Володя", а я ее - "бабушка". В день, когда я должен уезжать, она появляется с подарком - перчатками, которые она для меня связала. Я целую ее впалые щеки, она же хватает мои руки и пытается их поцеловать. Я не даю ей этого сделать, а вместо этого я беру ее сморщенные руки и подношу к своим губам. Она плачет: "Володя, Вы больше русский, чем мы".

 

         Существуют серьезные оценки, что каждый шестой гражданин СССР работает на КГБ, прямо или косвенно. Наверное, в этой стране можно выжить, относясь дружелюбно к остальным пяти-шестым населения.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

         Наконец день отъезда. Консульство предложило мне машину, но я не видел в этом необходимости, и поехал с интуристовским шофером в традиционной черной "Волге" до Финляндского вокзала, куда прибыл Ленин из Цюриха 3 апреля 1917 года, чтобы изменить мир, хотя бы временно. Во всем поезде не больше двадцати человек. Весь вагон в моем распоряжении, точнее, забронированное купе в пустом вагоне, и это для пятичасовой дневной поездки. Одной из причин этого является то, что Интурист всегда бронирует самые дорогостоящие места, которые приемлемы только для западных туристов. Другая же причина - это досмотр личных вещей на границе - то чего я боюсь в пустом вагоне.

 

         Я наблюдаю за красивыми удаляющимися зелеными окраинами Ленинграда, бесконечной чередой проходящие леса и озера. Осенние краски - это лишь слабый отблеск великолепной природы Центральной Сибири, но в свою очередь, точное воспроизведение того буйства красок, которое можно увидеть в Вермонте. Я стою у открытого окна и делаю глубокий вдох.

 

         Чуть позже я иду в вагон-ресторан выпить последнюю чашку крепкого русского чая. Я прохожу вагон за вагоном, все они мрачно пусты. С облегчением я подхожу к четырем дородным румынам из Плояшти, которые едят домашнюю пищу, подошедшую бы и для Гаргантюа: груда свиных отбивных котлет, жирные ломти ветчины, толстые куски русского черного хлеба. Один из джентельменов на подлокотнике выложил пять долек чеснока в геометрическом рисунке. Они угостили меня виноградом, подобного которому я не пробовал с тех пор, как был в Югославии, и я им благодарен.

 

         Поезд остановился перед серым зданием вокзала последнего советского города перед границей - Выборга. Холодок пробежал по моей спине, когда толпа людей в форме высыпала из здания и взошла на поезд. Появился молодой офицер и предложил мне пройти в мое купе. В его обязанности входит собирать паспорта, закрывать все окна и проверять туалеты: не спрятались ли там люди. Я сажусь и пытаюсь сосредоточиться на чтении какой-то книги, и с ужасом думаю о новом испытании, которое меня ожидает. Я пересек ни одну границу и никогда не испытывал ничего подобного, и не потому, что что-то не так с моим багажом, а из-за Нины. Каким-то образом я чувствую, что советский способ вести дела с иностранцами, доставлющими много хлопот, заключается в том, что физическое воздействие оказывается на них только после того, как полностью исчерпан психологический арсенал.

 

         Крыша вагона и его нижняя часть проверены. Как и в пункте досмотра  Чарли между Восточным и Западным Берлином, каждое из этих действий - это движение в бесконечной шахматной игре между теми, кто хочет победить и их захватчиками.

 

         Поезд качнулся вперед и медленно поехал от станции. На короткое мгновение мое сердце забилось дикой надеждой, что против всех правил, обыска не будет. Я знаю, что это абсурд и, естественно, надежда скоро сменилась даже более сильным волнением, когда поезд остановился в чистом поле. Меня доставили на четверть мили ближе к Финляндии только за тем, чтобы оказаться дальше от нее, потому что обыск и допрос могут привести к даже большему отдалению. Это ужасное эмоциональное напряжение, когда зародившаяся надежда сменяется отчаянием, должно быть, с незапамяных времен испытывали тысячу раз безсчетное число беженцев во всем мире.

 

         Двери, шаги, голоса, говорящие: "Американец..." Появляется команда из трех человек. Главный из них (я буду называть его Соленый) - крупный мужчина, с тяжелым взглядом и грубым подбородком. Я стою в середине купе и отказываюсь сдвинуться с места, когда он входит в него. Пространственные отношения между людьми очень важны в психологии, как будто бы люди находятся в театре. Мое купе рассчитано на одного человека, и поэтому место, где можно стоять, строго ограничено. Тем временем двое других стоят в коридоре, в дверях находится хорошо выглядящая, темноволосая женщина около тридцати лет, Наталья Ивановна. У нее приятные черты лица, вежливый тон голоса и красивые длинные пальцы, как для игры на пианино. Она бегло говорит на английском языке, поэтому она переводит для Соленого, который вначале показывает, что не понимает английского языка. Третий мужчина, Федотик, старше других, у него доброе лицо. Он стоит в коридоре и не говорит ни слова, о его роли я не имею понятия. Может быть, Федотик учится наблюдению за человеческим поведением, как иногда делают пограничники. Также возможно, что команда из трех человек необходима, чтобы обеспечить недопустимость подкупа. Или правила профсоюза КГБ все время предписывали использовать на этой работе трех человек?

 

         Тщательно обдумав все это в Ленинграде, я выработал детальный план поведения в такой ситуации. Прежде всего я говорил только на английском языке. И когда Наталья спросила: "Но Вы говорите по-русски, не так ли?" (Нет необходимости говорить, что указание из Ленинграда до нее дошло.) Я сказал: "Конечно, говорю. Для рожденного в Югославии не составляет труда знать основы русского языка". "И что же?" - мягко спросил она. "Я предпочитаю не разговаривать на нем сейчас." Правило №1: Не угождай и не ищи чьего-либо расположения.

 

         Соленый хочет открыть чемодан, лежащий на кровати, расположенной на уровне лица (диван для дневного пользования расположен ниже ее), но видит, что он заперт. Он обращается не ко мне, а к Наталье, которая просит меня отпереть чемодан, я открываю его. Правило №2: Сломи их, когда они пытаются это сделать с тобой; заставь их работать на каждом шагу их пути.

 

         В то время, как Соленый начинает просматривать вещи в чемодане, Наталья спрашивает меня о моих покупках и квитанциях об обмене валюты. Я протягиваю ей большой конверт, наполненный маленькими клочками бумаги, предназначенный для этой цели. Правило №3: Документируй все до последней копейки.

 

         Некоторое время порывшись в чемодане, Соленый вытягивает полотняный пакет (для грязного белья, "прихваченный" мной из шанхайского отеля), полный непроявленной пленки. Вскоре он начинает   открывать черные пластиковые коробочки. Я говорю Наталье: 'Там ровно двадцать девять катушек с пленкой, и я хочу, чтобы ровно двадцать девять осталось после того, как ваш коллега просмотрит их". Она чуть не хихикнула. "Пожайлуста, переведите", - говорю я ей, и она переводит Соленому. Это раздражает его, и он кладет пакет с пленкой обратно в чемодан. Затем следует долгий досмотр каждого кармана и складки моей одежды и внимательное исследование бесчисленных маленьких вещиц, прежде чем чемодан закрывают.

 

         Теперь Соленый решает вежливо говорить на английском языке. Указывая на другой чемодан, стоящий на полу, он говорит: "Откройте." "Вы хотите осмотреть его -- Вы и откройте его. Он не заперт" -- отвечаю я ему. Покорно пожав плечами, он поставил один чемодан на пол, а другой поднял на кровать. Чемодан напичкан разными бумагами: личная корреспонденция, дневники, научные статьи, блокноты, десятки визиток и адресов, написанных на листках бумаги. По несчастному лицу его можно понять, что думает этот человек в данный момент: у него ушел бы год, чтобы все это просмотреть.

 

         Я пытаюсь ему помочь: "Видите, это моя curriculum vitae. Это объясняет все, что я сделал и опубликовал. Прочитайте это, и вы поймете, кто я". Правило №4: Обезаружь их своей честностью. Соленый отвечает: "Вы думаете, я так глуп? Я хочу знать, кто вы есть в действительности". Зная, что в Советском Союзе ни один человек не имеет полной curriculum vitae на бумаге, за исключением, может быть, в чьих-то досье, я могу посочувствовать его оцепенению.

 

         И тут я говорю: "Да, я думаю, что вы глупы. Вы что, действительно думаете, что я бы перевозил что-нибудь нелегальное в этом чемодане, зная, что он будет обыскиваться? Единственное, что вы можете найти здесь нелегального, так это то, что Вы сами подложите туда, а это будет значить, что ваше правительство хочет еще одного случая, подобного с Даниловым. Американское Генконсульство хорошо об этом осведомлено. Позвольте мне сказать вам, что я не нарушаю закона в своей стране и не нарушаю его в вашей". Криво улыбнувшись, Соленый проговорил: "Не нарушаете, ха-ха!" "Нет!", - сказал я, прямо глядя ему в глаза. Правило №5: Определи правильное и ложное по своим собственным нравственным меркам, а не по стандартам противника.

 

         Продолжая обыскивать, Соленый проворчал: "Я должен это делать. Это моя работа." В душе я вздохнул с облегчением.

 

         Соленый, пытаясь чем-то компенсировать свое поражение, берет блокнот, лежащий наверху кипы дневников, которые я вел в течение пяти месяцев, находясь в Азии. И когда он начинает открывать блокнот, я захлопываю его: "Нельзя. Это личное. Мой дневник." Быстро подумав, он положил его обратно. С самодовольной улыбкой, я показал ему, что последняя запись сделана в Эрлайн, на китайско-монгольской границе. Правило №6 и последнее: Предугадай их поведение и удостоверься, что они знают об этом.

                                                  

         Когда команда наконец уходит, Наталья вежливо мне говорит, что мой паспорт вскоре вернут. Посмотрев на часы, я увидел, что им понадобилось больше часа на два чемодана. Я смотрю в окно, время идет. Спустя десять минут, послышались шаги. Надеясь получить паспорт, я посмотрел испытывающе. Ошибка. Они нанесли еще один сильный удар по приличиям, совершив другую попытку психологического давления. Молодой офицер, который вначале закрывал окна, вошел в мое купе и указал, чтобы я встал. Когда я сделал это, он открыл диван, на котором я сидел. Неведомо для меня, там находился целый ящик для белья, достаточно большой, чтобы спрятать в нем Нину, но сейчас там нет даже нитки.

 

         Спустя какое-то время появляется Федотик и протягивает мне паспорт, отдает честь, щелкая каблуками. Поезд трогается, набирает скорость и снова останавливается. В дверях моего купе появляется мужчина в синем. Я спрашиваю: "Финляндия?" Он кивает улыбаясь (русские, должно быть, утомили его, спрашивая это ни один раз). Я показываю ему свой паспорт, но он даже не открывает его. "Добро пожаловать в Финляндию", - говорит он вместо этого, а уходя не щелкает каблуками.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

         Позже, сидя в вагоне-ресторане, я наблюдал за освещенными солнцем, насыщенными красками природы Карелии, или, правильнее сказать, тем, что потеряла Финляндия после того, как большие территории были захвачены Советским Союзом. Две финнские девушки, сидящие напротив меня через проход, втягивают меня в технический разговор о фотоаппаратах. Они исключительно хорошо одеты и самоуверены. Я спросил их, что они делали в Советском Союзе. С оттенком надменности одна из них говорит, что они приезжали для участия в семинарах в Москве. Когда я поинтересовался, о чем были эти семинары, она рассказала, что ее выбрали Генеральным секретарем Финнской молодежной лиги мира (ФМЛМ) и что поездка в Москву - это ее первая поездка в этой должности. ФМЛМ (я это знал, и мои друзья в Финляндии позже подтвердили это) - это субсидируемое Советским Союзом, враждебно настроенное антиамериканское движение, являющееся аналогом молодежной коммунистической организации с международными связями. Девушкам оказалось по семнадцать лет.

 

         Можно сопоставить двух девочек-подростков из Европы. Та из них, которая с Востока: в поношенной одежде, лишенная свободы передвижения, которую бьет милиция и которая рискует своей свободой и будущим ради иллюзорной правды по западным меркам. И другая, с Запада (по крайней мере поверженного, умиротворенного финского Запада, Финляндии, путь которой Урхо Кекконен определил на сорок лет вперед), обеспеченная, исключительно одетая, свободно путешествующая, притворяясь, что она не сознает того, что другие этого не могут, заигрывающая с идеологией, которая вполне могла бы разрушить источник ее собственной свободы, принуждающая Запад к капитуляции, прикрываясь картонным плакатом "МИР", своего рода троянский конь, апеллирующий к наивности Запада.

 

         На вокзале в Хельсинки, красивом сооружении, построенном в 1914 году Элиэлем Саариненом, меня встречают друзья. "Не изменило ли меня до неузнаваемости путешествие по России и Азии?" - справшиваю у друзей, и они смеются. Я сажаю Паулину (их четырехлетнюю золотоволосую дочку) на тележку носильщика, и она тоже заливается смехом - но намного искреннее, чем ее родители. Малышка еще не знает, что живет так близко к очень "странной" границе.

 

         Сразу же, как только мы приехали к друзьям домой в пригород Хельсинки, я позвонил в американское посольство. Дежурный охранник ответил: "Добро пожаловать, сэр! Мы уже начали о вас беспокоиться. Ваш поезд прибыл тридцать четыре минуты назад". Я чувствовал, что получил по заслугам, но благодарен за отеческую заботу этого человека, который только на пару лет старше Нины и генсекретаря ФМЛМ.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

         В конце концов, что все это значило для Нины? Смог ли я помочь ей или только сделал еще хуже? Не специально ли она втянула меня в эту опасную игуру с самого начала? Был ли я действительно в опасности? Насколько мне помогло вмешательство американского Консульства и случайное совпадение с проведением саммита в Рейкьявике? Иногда, льстя себя надеждой, мне хочется думать, что Нина и я внесли свою лепту (пусть даже и небольшую) в то, что Сахаров сейчас находится в Москве и может говорить более свободно, а случаи, подобные с Даниловым, похоже случаются гораздо реже. Вероятно, не один из этих вопросов так и не прояснится, даже тогда и в том случае, если Нине разрешат приехать с визитом, чего мы с женой очень бы хотели.

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

         Я написал предыдущее предложение в придорожном мотеле в Стургис, штат Южная Дакота, в 8.45 вечера в среду 19 октября 1988 года, а затем выключил телевизор. Там, в шоу Донахью, я мельком увидел лицо Владимира Познера, советского журналиста, которому случайно позволили сделать замечания, которые должны были претендовать на роль независимых от советского правительства. По необъяснимому совпадению вещей, самые первые слова, которые я услышал oт Познера, были: "Я думаю, что наша эмиграционная политика неправильная. На мой взгляд, каждому, кто хочет уехать, должно быть позволено это сделать. Но только не евреям".

 

 

 

ЭПИЛОГ

 

         С октября 1986 года я получил пачку писем от Нины, написанных в Западный Берлин, Иерусалим, Кейп-Таун, Сан-Диего. Вот некоторые отрывки из них.7

 

         5 ноября 1986 г. "Моя мама... очень тебя благодарит за то, что ты изменил мое поведение."

 

         4 декабря 1986 г. "Дорогой Владимир, вчера вечером я получила твое письмо (шло три недели!), и ты не можешь себе представить, как я была счастлива. Ты не поверишь, но я прыгала по комнате и наговорила много хороших слов маме, которая принесла мне это письмо.

 

         Это случилось в худшую минуту моей жизни (как мне казалось), но все изменилось в одну секунду. Я не могу написать, что у меня стряслось, но ты должен знать, что у меня было очень много проблем прошлые две недели, связанных с моей прежней деятельностью. Я не знала, что делать, и к тому же от тебя не было письма очень долго (как мне казалось)."

 

         Январь 1987 г. "Я не могу практиковать свой английский язык... Сейчас я не могу его изучать и рискую забыть то немногое, что знаю. Поэтому я начала переводить песни и видеофильмы для друзей. Мои друзья считают меня большим специалистом английского. Если бы они знали, как много ошибок я нахожу, проверяя себя дома по словарю..."

 

         3 февраля 1987 г. 'Твое письмо шло больше месяца... и это очень тяжело для меня... потому что я всегда думаю, что ты не получил моего письма, особенно когда ты был в Израиле..."

 

         16 марта 1987 г. "Я получила твое письмо, где ты описываешь катастрофу в пустыне Калахари. Я так счастлива, что ты жив, но очень волнуюсь за твое здоровье."

 

         6 мая 1987 г. "...когда я вернусь в Ленинград, я начну учиться. А здесь, где все знают о моих неладах с советским законом, мне не нравится работать."

 

         14 сентября 1987 г. "В следующем году я попробую поступить в университет. Но я не знаю, что изучать... У меня есть способности почти ко всему, но я никак не могу выбрать что-нибудь для серьезного изучения. Что ты думаешь насчет психологии? Ты, как психолог, должен знать, смогу я или нет? Если ты скажешь нет, то я никогда и не буду пытаться."

 

         28 ноября 1987 г. "Несколько дней назад Ольга, моя мама, увидела в книжном магазине американского психолога. Она сказала, что он был из калифорнийского университета. Это был момент, когда я подумала: не ты ли это приехал сюда и ничего мне не сказал? Я идиотка. Но, слава богу, вскоре я узнала его имя."

 

         25 января 1988 г. "Сейчас я живу в санатории. Я принимаю здесь ультрафиолетовые лучи, кислородные коктейли и прогревания горла. Я живу в комнате с тремя женщинами. Когда я возмущаюсь по поводу того, что они делают, они говорят, что повесят меня вниз головой в шкафу, в позе, как они выражаются, летучей мыши. Моя комната № б, поэтому мы ее можем назвать "Палата № 6", как у Чехова."

 

         30 марта 1988 г. "Я уже не в санатории и готовлюсь к экзаменам в университет... В санатории у нас был один душ на этаж, а администрация давала всего час в день для принятия душа... Я посылаю тебе открытку, на которой дом, где родился Чехов, в Таганроге, на берегу Азовского моря."

 

         27 июня 1988 г. "Я получила посланную тобой книгу по психологии. Она очень интересная... Я никогда прежде не читала настоящую американскую книгу."

 

 

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

 

         Сейчас ноябрь 1988 года, и Андрей Сахаров приехал с трехнедельным визитом в США (конечно, не зная, что на свете существует Нина Михайловна).